возможно, мы уже спускались с небес или рождались не раз; шелест человеческих голосов стекается в пчелиный гул – слова, слова, слова, там много слов, что набухает язык – ром раздраженно ( до потных ладошек ) сжимает чересчур длинные рукава застегнутой под подбородок блузы и старается не поднимать взгляда вверх ( путь до лекционного зала изучает по трещинам в дубовом полу ). смотреть в глаза одаренных страшно, в них можно увидеть большее, чем готов воспринять – мутная белена сведущих служит обителью тому, что ты сам понять не в состоянии; слушать речи просветленных до зубного скрежета невыносимо, они ядом заползают через уши прямиком в мозг и грызут его больно, даруя ночные кошмары и ноющую мигрень.

иногда ром желает стать меньше, слиться с багровыми шторами, обернуться пылью на сухих страницах тяжелых книг, раствориться в туманной дымке над озером бюргенверта.
( липкий ужас горечью растекается на языке ).

какая горькая память — память о том, что будет потом; вкус густой крови со временем становится менее тошнотворным – вкус железа каленого кажется не такой большой платой за спокойные сны; седативные, как глоток свежего воздуха в помещении затхлом – седативные нужны до дрожи в руках. ром теперь видит многое – ром теперь слышит шепоты в ночной тьме, они говорят вещи столь омерзительные, болезненные, что ей хочется вскрыть свой чертов череп ( заткнитесь, заткнитесь, заткнитесь, пожалуйста, мне нужно немного поспать ).

она смотрит в зеркало и слышит лишь вой преисподней – она смотрит в зеркало и блюёт гнилью. выворачивает наизнанку кишки. шепот извне царапает кору головного мозга тоненьким пальцем, водит носом по мыслям, слова в них путая, переплетая; он рассказывает ей страшные сказки - озарение твердою корочкой нарастает на явь.

все погасшие звезды лежат на тинистом дне; острые ногти ром впиваются в огрубевшую кожу, пытаясь ее поддеть, сцарапать, содрать ( маниакально, свирепо, движениями истерично-рваными, словно у раненой мелкой твари – в ее глазах отражается первобытный страх, такой же приземленный, презренный, как и она сама ). эволюция – как говорил мастер виллем ( ректор виллем, отец виллем, узревший истину виллем, ублюдок виллем ) – без отваги станет погибелью всего вида; но отваге той – грош цена. ты человек, ты мал и ты неимоверно слаб, походишь на животное, что попало в капкан и мечется — ты не знаешь, куда идти. ром закрывает уши, дабы не слышать его молитвенный шепот и хрип; бесконечный зуд не дает ей спокойно спать – он не дает думать, сознание в агонии отчаянно задыхается, пропуская мысли сквозь лезвия – какой толк в проклятом озарении, если телесное выжигает любые слова. слабость наступает только в воде – боль уходит с течением вниз, она сползает, как въевшаяся в кожу грязь и смола ( медленно, вязко, мутным ручьем вытекая сквозь растопыренные тонкие пальцы ). ром плачет – громко, надрывно – ром орет до содранной глотки, просыпаясь в собственной крови с каждым новым рассветом ( солнце все ниже, ниже и ниже, а тело до омерзения липкое, пристает к накрахмаленным простыням – алым по белоснежному, бурым по блеклому, черным по грязной нестиранной тряпке ), ее руки разодраны, а плечи твердой корочкой поросли.

она чувствует, как кости врастают внутрь, как ребра рвут в крошево легкие, как сжимается внутри сердечная мышца и сам себя переваривает желудок – желчь поднимается к горлу, сжигая связки – ром открывает рот, но за ним – пустота. ром молит о помощи, но ее не слышит никто, ни люди, ни великие, ни проклятый виллем; она молит о смерти, ведь сама теперь бесконечно слаба.

вознесение не несет ничего, кроме боли и опустошения; перерождение стирает тебя и возрождает заново нечто, не поддающееся власти и пониманию. этот триумф – фарс и самообман.

воспоминания ныне выжжены подобно иссохшим полям – в обугленных очертаниях мало что различимо ( во снах она лицезрит обрывки знакомых лиц, но они распадаются в золу под ногами ); ром протягивает костлявые руки к зеркалу, но не видит в нем никого знакомого ( кто это, что это ), отчего вновь горько рыдает – по опустевшему бюргенверту раздается протяжный животный вой.

и со временем гореть заживо становится как-то привычно.
со временем имя собственное забывается тоже — остаются лишь звезды, устилающие тинистое дно.

Фогги сначала мечтал быть владельцем семейного мясного магазина, но жизнь сделала оборот. Он никогда на самом деле не собирался оставаться в этом бизнесе, целясь на поступление на юридический факультет. И ему это удалось: гранты, олимпиады, призы и всяческие награды — Фогги строил шаг за шагом свою карьеру, что и привело его к жизни в центре Нью-Йорка в квартире с панорамными окнами. Но даже ни это и не чеки с большим количеством нулей и дорогие костюмы в шкафы он считает своей победой. Важнее всего для Фогги — его семья, по крови или нет. Мэтт — тоже его семья. Они познакомились еще в университете, и кто знал, как это могло закончиться. Кроме этого, Фогги — действительно отличный специалист. Он умеет хорошо и правильно говорить, выстраивая слова так, что не остается и единых сомнений. В своем деле он настойчив, но при этом спокоен — и это хорошо действует на людей. Он умеет работать как один, так и в команде, а главное — он умеет дружить.

Мэтт — важная часть в его жизни, но от этого не менее болезненная. Возможно, если бы не Фогги, их дружбы давно не было, но он видит, что Мэтт старается. Он действительно беспокоится за них с Карен и переживает, жертвуя собой ради их безопасности, но при этом не всегда принимая помощь. Иногда Мэтту кажется, что лучшее, что он может сделать — это исчезнуть из жизни своих друзей. Но Фогги Нельсон — единственный, кто оставался в жизни Мэтта, даже когда у него был выбор уйти. Особенно, если Мёрдок сам закрывал перед ним двери.

— This city needs me in that mask, Foggy.
— Maybe you're right. Maybe it does. But I don't.

запах акихиро — терпкий, железный, грязно-животный, он оседает на кончике носа кровавой корочкой и развеивается в воздухе по его желанию, оставляя лишь пустоту; руки его — по локоть изляпаны отпечатками чужих жизней (кажется, в голове все еще воет хор их предсмертных молитв).
потерянный ребенок ловит утекающий сквозь пальцы трезвый рассудок и в который раз капитально проебывается — и гори оно синим пламенем. да?

ведь когти впиваются в чужую плоть с такой мягкостью, будто нож входит в талое масло — так естественно и легко; из глаз чужих утекает жизнь, сквозь багровое прямиком в его собственные, горящие жизнью артерии. он дышит ненавистью, но цель ее — мечется перед глазами, будто назойливый мячик, не давая себя распознать.

пусть тогда горит целый мир.

акихиро разъебывает любые построенные пред собой баррикады, играя по обе стороны, тасуя карты в руках столь хаотично, что сам не в состоянии угнаться глазами за ловкостью рук; он утопает в хаосе, и всплывает его продолжением.

однажды он спрашивает — почему твое сердце до сих пор не сгнило, икс-23.
она же пожимает плечами – ни один ответ тебя не удовлетворит.

ему чужда забота, она же ей с таким усердием учится; ему чуждо сожаление, она же проливает его сквозь порезы на холодной поверхности рук — дакен полная противоположность ей (кажется), но почему же кровь ее так не хочется проливать?

мусо иссин жжет рукоятью огрубевшие пальцы, пусть и не познал тот ярости боя – не окроплен был в чужой крови; он – символ бескрайней красоты этого бренного, опадающего под ноги крошевом мира. удар клинка – вспышка молнии, озаряющая изломанный горизонт ( и руки эи, сжимая его, по-прежнему адски горят ; над железом кипит волдырями кожа ). мусо иссин – воля макото, возложенная посмертно на чужие ( скошенные трауром ) плечи, тот призван защищать инадзуму: нетленную, выкованную кровопролитной войной.

и наследие его давит исполосованную шрамами вечность,
быстротечность – иллюзия: хрупкая да изъеденная эрозией, та ( ей кажется ) за собой несет только смерть. макото. инадзумы. эи. да искусанного ржавчиной ( не_боевого, горящего бесконечной агонией ) клинка.

но эи закрывает глаза, «раз мы знаем, что «сейчас» - это лишь мимолётная тень, мы должны сим наслаждаться» - эи закрывает и уши, давится одиночеством сгущающейся эвтюмии, горечью утраты захлебывается, словно бесконечными волнами утопающий; и чужие голоса в возведенном вакууме замолкают довольно быстро, а за ними вслед исчезает ее.

мусо иссин делает взмах, окропляя багровыми каплями память о почившей богине,
и жизнь отделилась от тела, и вечность воспарила над тленной, скорбной землей.

Поверьте, тот лишь благороден,
Чья не запятнана душа...[indent] О Каллене можно поведать много всего, но эта заявка в первую очередь направлена на поиск пары и человека, уже знакомого со львом Скайхолда не понаслышке, а посему я опущу общеизвестные факты и сразу перейду к описанию желаемых взаимоотношений.
[indent] В одной прекрасной песне поется "первая любовь — любовь последняя", и эта цитата полностью применима к Каллену и Лорану. Отношения между магом и храмовником, какими бы невинными они ни были, всегда подвергались порицанию в стенах Круга, да и за его пределами. Церковь не одобряет такие противоестественные порывы сердца, и они оба, Каллен и Лоран, знали об этом лучше, чем хотелось. Рамки, в которые их загоняли правила церковников, не имели смысла, хоть они и скрывали свои истинные чувства, а затем и неловкие, неуклюжие и неумелые во всех смыслах отношения. Взгляды украдкой друг на друга, тайные письма из рук в руки и не менее тайные встречи подальше от злых глаз и сердец. Как знать, что сталось бы с ними, если бы не Восстание Ульдреда, ведь рано или поздно об этой интрижке стало бы известно, и тогда ни Лорану, ни Каллену было бы несдобровать. Вероятно, Разорванный Круг, будучи трагедией колоссальных масштабов, дал им шанс обрести счастье, но не сейчас, не сиюминутно слиться в страстном поцелуе у всех на глазах без всякого осуждение, но спустя многие годы, когда судьба и последствия случившегося в Кинлох Холде сначала развели их по разные стороны баррикад, а затем неминуемо свели окончательно вместе. Правда, ради истинной любви, а речь здесь именно о такой и ведется, всегда приходилось страдать, за нее было жизненно необходимо бороться — как с окружающим миром, неодобряюще взирающим на происходящее между влюбленными, так и с самим собой, ведь именно в исполненном противоречивыми эмоциями сердце крылся ответ на извечный вопрос: а стоит ли это всего, что уже удалось пережиться и что еще только предстоит вынести?
[indent] Ульдред отравил Круг своей магией крови, и множество хороших, ни в чем не повинных людей оказалось зажато в тисках демонов, непрестанно мучающих своих жертв сладостными образами из жизней, что могли бы они иметь, если бы ступили на другой путь в этом бренном мире. Лоран и Каллен — не исключение. Им обоим пришлось вынести немыслимые страдания, но их спасли, а затем все переменилось, как по воле злого рока. Казалось бы, они оба были подготовлены ко встрече с демонами, но лишь Каллена произошедшее изменило до неузнаваемости. Он ощетинился на мир, на магов и на человека, которого смел называть любовью всей своей жизни. Оно, впрочем, и неудивительно. Тварь из Тени пытала Лорана образами Каллена, и он догадывался, что подобное происходило и с Резерфордом, ведь они были друг для друга самыми величайшими слабостями — рычагами непреодолимого давления, способными сломать внутренний стержень окончательно и бесповоротно. Не одну неделю Амелл пытался достучаться до блондина, прорваться сквозь море тьмы и тех невообразимых пыток, что ему удалось перенести, но все было тщетно. Это лишь усугубило и без того плачевное положение вещей между ними. Тогда Лоран перешел все границы в попытках образумить Каллена, и тот ответил ему тем, чего Амелл никак не мог ожидать. Он подавил его, хоть и обещал никогда не делать этого, а затем избил до полусмерти, и только тогда до мага наконец дошло, что вместо него Резерфорд до сих пор видел лишь коварного демона, прикинувшегося им во время восстания.
[indent] Самые искусные целители подлатали Лорана, а храмовники, держащие бразды правления, замяли громкое дело, чтобы оно не дошло до других Кругов и, упаси Создатель, до вышестоящих лиц. Не будь Амелл таким одаренным магом, на него не стали бы и время тратить — просто закончили бы начатое Калленом, но Первый чародей, видя в нем потенциал, который может бесцельно пропасть, выслал его в Камберленд. Резерфорда же отправили лечиться, после чего и перевели в Киркволл, где Мередит Станнард нашла "наилучшее" применение его садистским наклонностям, сделав капитаном и своим первым заместителем.
[indent] Пройдут годы, и Каллен встретится с Лораном вновь, но уже тогда они оба будут совершенно другими людьми, не до конца забывшими о своей первой злосчастной любви. На пепелище былых чувств вспыхнет костер и озарит своим сиянием их существование. Конечно, будут и новые проблемы, новые преграды, которые придется преодолеть совместными усилиями, но самое страшное для них, пожалуй, останется навсегда позади — затеряется где-то там, среди обугленных развалин Разорванного Круга, в котором они однажды и обрели друг друга.